Неточные совпадения
Капитан-исправник замечал: «Да ведь чинишка на нем — дрянь; а вот я завтра же к нему за недоимкой!» Мужик его деревни на
вопрос о том, какой у них барин, ничего не отвечал.
Теперь пойдут
вопросы:
А что́ же
капитан и течь, и что́ матросы?
Течь слабая, и та
В минуту унята;
А остальное — клевета.
Митю, конечно, опять образумили за неистовство выражений, но господин Ракитин был докончен. Не повезло и свидетельству штабс-капитана Снегирева, но уже совсем от другой причины. Он предстал весь изорванный, в грязной одежде, в грязных сапогах, и, несмотря на все предосторожности и предварительную «экспертизу», вдруг оказался совсем пьяненьким. На
вопросы об обиде, нанесенной ему Митей, вдруг отказался отвечать.
На
вопрос его о штабс-капитане, несколько раз повторенный, одна из них, поняв наконец, что спрашивают жильцов, ткнула ему пальцем чрез сени, указывая на дверь в чистую избу.
— Позвольте, господа! не в том совсем
вопрос! Что же собственно делает господин Парначев, что могло в такой степени возбудить ваше негодование? Объясните сначала вы,
капитан!
На
вопросе этом
капитан остановился, как бы ожидая ответа приятеля; но тот ерошил только свою громадную голову.
В противоположность разговорчивости и обходительности Петра Михайлыча,
капитан был очень молчалив, отвечал только на
вопросы и то весьма односложно.
— Теперича они едут в Петербург, а может, и совсем оттуда не приедут? — начал
капитан больше
вопросом.
— Прапорщика-с? — сказал фельдфебель, еще больше смущая Володю беглым, брошенным на него взглядом, выражавшим как будто
вопрос: «ну что это за прапорщик, и стоит ли его помещать куда-нибудь?» — Да вот-с внизу, ваше высокоблагородие, у штабс-капитана могут поместиться их благородие, — продолжал он, подумав немного: — теперь штабс-капитан на баксионе, так ихняя койка пустая остается.
Капитан уже горячился, ходил, махал руками, не слушал
вопросов, говорил о себе шибко, шибко, так что язык его иногда подвертывался, и, не договорив, он перескакивал на другую фразу.
Тут у меня еще не докончено, но всё равно, словами! — трещал
капитан. — Никифор берет стакан и, несмотря на крик, выплескивает в лохань всю комедию, и мух и таракана, что давно надо было сделать. Но заметьте, заметьте, сударыня, таракан не ропщет! Вот ответ на ваш
вопрос: «Почему?» — вскричал он торжествуя: — «Та-ра-кан не ропщет!» Что же касается до Никифора, то он изображает природу, — прибавил он скороговоркой и самодовольно заходил по комнате.
Возражение это нисколько не сбивало
капитана: он продолжал упорно стоять на своем и вообще по многим
вопросам расходился в своих мнениях с Миропою Дмитриевною, причем в ней, сколько ни субтильна была ее фигура, всегда проглядывали некоторая практичность и материальность, а у здоровеннейшего
капитана, напротив, поэзия и чувство.
По нескольку раз в неделю
капитан заходил к Миропе Дмитриевне, стараясь всякий раз выспросить ее о том, что творится у Рыжовых, и всякий раз Миропа Дмитриевна ядовито усмехалась на эти
вопросы и так же ядовито отвечала...
Между тем гостья, по-видимому, не скучала, и когда заботливая почтмейстерша в конце ужина отнеслась к ней с
вопросом: не скучала ли она? та с искреннейшею веселостью отвечала, что она не умеет ее благодарить за удовольствие, доставленное ей ее гостями, и добавила, что если она может о чем-нибудь сожалеть, то это только о том, что она так поздно познакомилась с дьяконом и
капитаном Повердовней.
Но в
вопросе о шлюпке
капитан рвал и метал.
Мысль ехать самой начинала мелькать в голове ее; она хотела уже послать за соседом, отставным артиллерии
капитаном, к которому обращалась со всеми важными юридическими
вопросами, например, о составлении учтивого объяснения, почему нет запасного магазина, и т. п.; она хотела теперь выспросить у него, где берут заграничные паспорты, в казенной палате или в уездном суде…
Для него за играми нарочно сочинили такие
вопросы: «Если судно, имея такую-то длину и вмещая столько-то тонн, сидит на такой-то глубине, то сколько лет должен иметь его
капитан?» Хлопов восклицал: «тут надо взяться за карандаш» и бежал в угол делать свои вычисления.
У Рыбникова опять задергались губы. Эту привычку уже успел за ним заметить Щавинский. Во все время разговора, особенно когда штабс-капитан задавал
вопрос и, насторожившись, ждал ответа или нервно оборачивался на чей-нибудь пристальный взгляд, губы у него быстро дергались то в одну, то в другую сторону в странных гримасах, похожих на судорожные злобные улыбки. И в то же время он торопливо облизывал концом языка свои потрескавшиеся сухие губы, тонкие, синеватые, какие-то обезьяньи или козлиные губы.
Шервинский. Поведение
капитана Мышлаевского в последнее время нестерпимо… И главное — хамство! Я, что ль, виноват в катастрофе? Напротив, я всех вас предупредил. Если бы не я, еще
вопрос, сидел бы он сейчас здесь живой или нет!
— Не понимаю, голубчик, откуда они у меня взялись! Просто — не понимаю… Впрочем, я сам играл рассеянно. Я все время прислушивался, не раздадутся ли сзади меня легкие шаги Кэт… Она, бедная, билась около получаса, стараясь занять
капитана, но все ее старания разбивались о капитанское каменное молчание. Он только краснел, вытирал клетчатым платком вспотевший лоб и на каждый
вопрос отвечал: «Да-с… сударыня… нет, сударыня». Наконец Кэт принесла ему целую груду альбомов, гравюр, и он всецело погрузился в них.
Г-жа Болдухина, заметив это, в простоте души обратилась к нему с
вопросом: «Отчего, Мориц Иваныч, вы не взяли жареного?..» — «Оттого, моя сударыня баранина, — отвечал
капитан, — что ту нема кусок на мой густо».
— Храбрый? храбрый? — повторил
капитан с видом человека, которому в первый раз представляется подобный
вопрос: — храбрый тот, который ведет себя как следует, сказал он, подумав немного.
Так этот
вопрос и канул для
капитана в Лету. Он был для него не более как случайным предлогом, чтобы заручиться посвящением Хвалынцева.
И — странное дело! — адмирал совсем смягчился. Тронула ли его эта привязанность к судну и к
капитану, тронуло ли его это желание юного моряка командовать вахтой вместо того, чтобы быть штабным, — желание, внезапно напомнившее адмиралу его молодость и радость первых вахт, — понравилась ли, наконец, ему откровенная смелость отказа от предложения, вызванная его же
вопросом о желании, но дело только в том, что адмирал проговорил уже совсем мягко...
Когда колесница с Нептуном подъехала на шканцы и остановилась против мостика, на котором стояли
капитан и офицеры, Нептун сошел с нее и, отставив не без внушительности вперед свою босую ногу, стукнул трезубцем и велел подать список офицеров. Когда одно из лиц свиты подало Нептуну этот список, владыка морей, прочитав имя, отчество и фамилию
капитана, обратился к нему с
вопросом...
Предложить подобный
вопрос моряку-капитану да еще американцу — значило задеть самую нежную струнку его сердца и поощрить наклонность к самому вдохновенному вранью, которым отличаются многие моряки, обыкновенно правдивые, кроме тех случаев, когда дело касается достоинств судов, которыми они командуют.
Темная, чудная ночь помешала видеть не совсем твердые шаги гостей, да и
капитан предусмотрительно не приказал устраивать торжественных проводов и, кажется, был очень доволен, когда гости после многократных пожатий его руки, наконец, уехали на катере, на руле которого сидел Володя. Он все время почти должен был отвечать на разные
вопросы королевы, тогда как остальные пассажиры сладко дремали и проснулись только тогда, когда Ашанин, слегка дернув за плечо его величество, доложил, что катер у пристани.
— А позвольте спросить,
капитан, хорошо ходит ваша «Петрель»? — задал кто-то
вопрос.
О том седом кавказском
капитане, который в известном рассказе графа Льва Толстого, готовясь к смертному бою, ломал голову над решением
вопроса, возможна ли ревность без любви?
Начальник обоза, флегматический
капитан с рыжими, отвисшими усами, был здесь. Он с равнодушным любопытством следил за стариком, на
вопросы переводчика удивленно пожимал плечами и говорил, что каоляна никто не брал.
А уж штабс-капитан и
вопросов никаких не задает; видит — опять лунный удар в фельдфебеле разыгрался, лучше уж его и не трогать.
— Где Савин? — задал он
вопрос встретившему его
капитану парохода.
Вследствие такого бесцеремонного приглашения, Аракчеев, будучи и сам артиллеристом, заинтересовался личностью
капитана, вошел к нему, подсел к столику и у них завязалась оживленная беседа. На
вопрос графа, зачем
капитан едет в Петербург, тот, не подозревая, что видит перед собою Аракчеева, брякнул, что едет объясниться с таким-сяким Аракчеевым и спросить, за что он, растакой-то сын, преследует его, причем рассказал все свое горе.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке,
капитан обратился к Пьеру с
вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому тем более над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к
капитану с
вопросом: понимает ли он это?